Олег ПАВЛОВ Конец века СОБОРНЫЙ РАССКАЗ Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. Ев. от Матфея, гсгл. 25, ст. 45 Людей этих называют бомжами. Живут они воровством, попрошайничая, а то и как зверье - на помойках, поедая отбросы, падаль... Все дело в том, что у этих людей нет жилья. А раз нет жилья, то нет и прописки с паспор- том. Если нет у тебя жилья да паспорта, то хоть умирай. Но сразу-то не помрешь. И гонимый голодом, холодом, беспросветной угрозой побоев от ми- лиции да и от всякого загулявшего молодца, ты и выживаешь, как можешь, до самой смерти. В советское время люди такого сорта запрятывались в тюрьмы, уголовные и лечебно-трудовые, в психушки, что содержались худо-бедно государством, и воздух городов был чист. Тогда местом их обитания, существования стали добычливые северные края и дальневосточные порты, где было легче зате- ряться, прокормиться. Их кормили шабашка, прииски, путина, шахты, куда самых жизнестойких и крепких охотно нанимали местечковые хозяйственники н без паспортов, но за меньшую плату. Вот как бывало, к примеру, в Мага- дане: с вечера тебя напоят вусмерть, а наутро в море очухаешься, одура- ченный, где уж принуждают работать на себя всю путину ушлые рыбаки. Но кто бичевал в Магадане том, знать, давно померли. Давным-давно стало все не так. Рыбы нет, говорят, да в морях пусто - дороговизна, ни души. Мо- жет, сами те рыбаки, запродав в прошлой еще жизни харьковские да курские ненужные им тогда квартирки, но в одну ночь дружно всенародно обнищав, а за год свято поодиночке спившись, ловят пустыми черными ртами воздух, будто вытащенные из воды рыбины, издыхают на московском тепловатом снеж- ку, выпучивая немые глазища на ставших огромными пешеходов. Рождество было или не Рождество, но праздник этот признавался как го- сударственный, отмечался уже наравне с Новым годом, и могло иметь место, что отмечали той ночью в горбольнице, точно теперь не скажешь, и Рож- дество. Столпилось праздников, будто справляли старого года похороны. И все дни густо валил снег, засыпая бездонную Москву. Было дремотно от жгучих морозов, белым-бело, и долготу дня утопляли болотисто-морозные белые ночи. Больница не отдыхала, была двойная оплата труда, и всегда находились люди, которых даже большинство, готовые запродать свой праздник за эти праздничные: огромные, как чудилось, и валившиеся чуть не с неба деньги. Кто мог радоваться - выпивал, успевая с душой и дружно только начать, но вскорости, не ворочая языками, исходил тоской. Но не все же радовались. Будто военнообязанные, пропадали в кабинетиках доктора, одиноко отбывая круглые сутки дежурства. И простые смертные бабы да старухи, егорьевские и куровские подмосковные, из санитарок, осилив работу, какую ни есть, укладывались всех раньше дремать - хоть и не сомкнуть было глаз, как и не срастись боком с неживой, для сидячих, кушеткой, покуда кругом мая- лись спьяну и не хотели смирно лечь по местам. Скоропомощные будто и отъездились, никакой тревоги. Полночь. И в приемном отделении больницы н глухой покой. Но вдруг, слышно, завернула и въехала с нытьем одинокая машина. Так всегда и является эта "скорая" будто из-под земли. Баба не спит и гада- ет: может, пронесло? Но дурной истошный звонок режет как по живому стены и воздух. Дверь на запоре. Отпирать не идут. Ей и страшно, что отпирать не идут, и надо все одно будет вставать, но лежит в потемках комнаты от- дыха и, вся твердея со злости-то радуется: пускай охранники отпирают, как положено, а то им праздник. Звонок уж по всей больнице неумолчно пи- лит. Тут, слышно, выскочил от сестер, из шума пьяного да танцев, охран- ник и побежал тяжело, будто шагая ударами. Стихло, и слышно, как трудит- ся он в гулком предбаннике, отпирает. Раздались звонкие чужие голоса, ругнулся натужно охранник. Привычная, баба чутко уловила, что пошагали в сторону, поспешая за каталкой - значит, лежачего привезли, вот бы не бо- рова, а то как ей потом будет одной, этих разве допросишься помочь. Наг- рузили, вкатились обратно в приемник, но куда-то не туда, не в осмотро- вый кабинет. Охраны уж больше: топчут, матерятся. И все звонче, до кри- ка, сделались чужие голоса. Сколь же народу в приемном собралось, будто и все повыскакивали, ну и собрание, ну и ругаются, какой такой вопрос? И хоть страшней на душе, но дрожаще пытает бабу незнание: что у них стряс- лось - может, не успели, не довезли, и не станет ей, грешной, работы этой? Но голоса вмиг оборвались, и не слышно, что в приемном, будто все вымерли, и чего-то не гремят, ребятушки, не запираются. Вдруг дыхнуло горячо светом, вырос на пороге паренек ихний, из охраны, и гаркнул в темноту комнаты, веселясь, пьяный: "Тонька, Тонька, с пра-а-аздничком! Бомжа-а-а привезли! Сказали, на обработку его, эта, знач ты его будешь обт...трабатыать!" Когда молоденькая растрепанная врачиха, ни упрека не произнеся, хоть и поморозили, влетела воробышком в приемное и потребовала у охранников каталку, то никто не подумал расспрашивать, кого доставили, и выдали ей каталку, подчинившись ни с того ни с сего, хоть могли и послать,н охрана отродясь чужакам не подмахивала. И шибануло всей вонью земной. Втащили его на каталке, задраенного в полиэтилен, так что из того полиэтиленово- го мешка, стеклянистого на вид, торчала одна грязно-каменная ступня. Кто был, хоть и пьяные, разбежались от удушья и от испуга. "Быстро, мальчи- ки, родненькие, куда его? Надо закрывать больницу на санобработку - тут и вошь платяная, и чесотка!" Но никто не двинулся им помогать. Девчушка и мужик, водитель "скорой", застряли в проходе, давясь от вони и боясь сами мешка, который сотрясался навзрыд звериным, будто рев, хрипом. Ох- рана, услышав про чесотку, уж не зевала - и кинулись перекрывать выход, чтобы скоропомощные теперь не сбежали, бросив мешок. "Да вы что, ребята, что вы делаете?!" н вскричала девчушка, понимая, что происходит, и ста- новясь вдруг от навернувшихся жалких слезок пылающе живой и красивой. "Не выпустим, пускай сначала врач осмотрит, а то и назад поедете. Не, ты гляди, Вань, на эту снегурочку, еще орет! Не нравится ей, тогда про- валивай, нужны нам такие подарки!" "Суки вы, вон морды нажрали, ребята в Чечне погибают, а вы подъедаетесь на больничных харчах!" - ожил крикли- во, вступаясь за свою врачиху, пожилой водитель, у которого из-под кро- личьей драной шапки торчали грязные волосья, похожие на петушиный масле- ный загривок... Стали орать, ненавидя друг дружку. Дежурный доктор, которого вызвали в приемное, не спешил. Когда же он явился, охрана тихонько посторони- лась, будто выстроилась в рядок, так как все были виноватые и пьяные. Доктор даже не подошел к хрипящему мешку, чтобы осмотреть. Глядя брезг- ливо на девчушку, он выслушивал долго ее показания, придираясь и переби- вая, а то и грозя, что куда-то будет звонить и докладывать. Выяснилось, что привезли его с Лужников, где "скорую" вызвала сама рыночная охрана, на что больничные заржали, зная понаслышке, какие в Лужниках порядки. "С чем вы его сдаете?" н в какой раз требовал доктор повторить. "Обмороже- ние",н твердила девчушка, прячась от его взгляда. Все стояли подальше от каталки, которую не руками н сапогами охранники забили в угол и глазели. "Какое обморожение, девушка, конечностей или трупа?" "Прекратите, он ды- шит, он живой..." "Хорошо, но вы говорите про множественные ушибы лица, а если есть и черепная травма - что прикажете с ним делать? Вы отдаете себе отчет, девушка, что у нас другой профиль?" "Да это лужниковские не- бось доигрались, а как страшно стало, что убили, вызвали "скорую", чтобы поскорей его сбагрить. Вот и обморожение, а эта дурочка поверила!" - не утерпел, высказал охранник. Вплыла тут в приемное, зевая, тощая меди- цинская сестра, которая обиделась на всех и плаксиво гундосила: "А поче- му к нам всех этих бомжей везут, я не знаю. Зачем тут охрана, ну зачем этих бомжей впускают? Сегодня праздник, девушка, понимаете, а вы его портите, я не знаю". "Хорошо, давайте по-хорошему... Я подписываю наряд, и езжайте на все четыре стороны, но этого, не сочтите за труд, подбросьте куда-нибудь до Бережковской набережной, и будем считать вопрос исчерпанным". "Нет, я отказываюсь, это же человек!" "Человек?!" "Что-о, челове-е-ек?" "Не, глянь, а нас за людей не считает!" "Девушка, я не знаю, да вы сами не человек!" "Какой такой человек, что это за разговоры, да кто вы такая?! Охрана! Охрана!" "Человек, а ты говно его нюхала, этого человека? Нра- вится, тогда и бери себе!" Вдруг уничтожилось, остановилось глухо время, пожрала воздух удушли- вая, воняющая одним мешком пустота. Все кончилось, и нечего было кри- чать. Доктор ходил еще звонить на станцию, требовать, но ничего не до- бился и скоро прибежал, серьезный и чужой, прокричав, чтобы бригаду от- пускали. Каталку затащили на санобработку в подсобную комнатушку, где торчало только корыто ванны и все было обложено до потолка скользким кафелем. Девчушка исчезла, но бродил по приемному водитель, будто потерянный, выпрашивая под конец униженно у охранников какой-нибудь растворчик от вшей, чтобы побрызгать в кузове. Охранники его не замечали, даже не от- вечали, молча опять пьянея, шатаясь по приемному без дела. От нечего де- лать подняли на ноги санитарку и загуляли. Так мешок пролежал еще час на санобработке - баба побоялась, что ни- кого в приемном нет и что указаний никаких от докторов не поступало, и потому спряталась в комнате отдыха, сидя на кушетке без сна. Приемное потихоньку заванивало. В часу втором привезли на "скорой" больного с ап- пендицитом, и доктор, выйдя на осмотр и обнаружив вонь, сказал, чтобы охрана что-то сделала,н довольно уж тот побыл в тепле, пора и честь знать. Охранники, которым не хотелось возиться, поступили так, как выку- ривали порой и отсыпающихся пьяных,н настежь распахнули окна. Мешок все хрипел. Мороз сковал комнатку, и сколько-то прошло времени, даже мешок тот из полиэтилена, чудилось, оледенел. Доктор звонил, проверяя, но об- наружилось, что мешок все еще присутствует в больнице и сам от холода не ушел. Мороз-то ихнему брату что кожа, и доктор всерьез распорядился, чтоб охрана прекратила пьянствовать и подняла его, и вытолкала прочь. Охранники не держались, только одного стоячего, полутрезвого и отыскали, передав распоряжение дежурного: что больной отказался от больницы, что больной встал и пошагал домой - отказался, ушел, сбежал. Возни с этим гражданином никому не хотелось, так что ничего не осталось пареньку, как собой рисковать. Охрана тут крепко боялась вшей, случаи были, когда вши на охранников перебегали, и только страх, что пьянствовали, толкнул паренька все ис- полнять. Боясь притронуться к заразному мешку, сам не дыша от натекшего в санобработку холода, он взял швабру и орудуя ею, как палкой, как пи- кой, принялся его колоть да выколачивать, чтобы встал. Мешок хрипел чуть сильней от тычков и ударов, и нога, которая торчала, мучительно ползла и свешивалась с каталки, но стоило пареньку отдохнуть - уползала опять, будто на пружинке. Тогда свалил паренек мешок с каталки на пол и стал пинать сапогами, чтобы он полз, но скоро понял охранник, что это не вы- ход и что до двери-то, может, его и добьет, зато кто ж его будет застав- лять ползти дальше. Санитарка, которая слышала всю эту возню в санобра- ботке, побоялась, что паренек так и убьет его нечаянно, раз ничего не получается, и, стараясь больше ради того паренька, пришла на помощь: уговорила, чтоб не вытряхивал вшей, и дала ему хлорки, только б не бил. А тому пришло в голову развести в банке хлорку и полить его, будто наша- тырем. Бомжара захлебывался, мычал, дергался, но не вставал - и тогда паренек сдался. Несчастный охранник, боясь, что по нему уже ползают вши, стал плакаться бабе, что не может вынести эту работу и, обретя откуда-то бесстрашный дух, пошагал звонить доктору, докладывая: что ничего с ним сделать нельзя, что он никак не встает и, может, даже скоро помрет. Док- тор дал совет пареньку будить своих и увозить его подальше от больницы, на каталке, и скинуть в сугроб. Но паренек сказал о вшах, чесотке и от- казался наотрез. И доктор, сам уже понимая, что придется принять, ска- зал, чтоб его отдали обрабатывать санитарке и что спустится, когда вымо- ют, на осмотр. После этих слов прошло еще время, потому как, убедившись, что он полуживой, ждали просто его смерти. Чтобы даром не возиться. И баба, санитарка, убежденная охранником, все откладывала да ждала - того же охранника, чтобы ей помог. Потом она устала ждать и одна начала его обрабатывать, чем могла оберегаясь: волосы спрятала в косынку, натянула резиновые перчатки, халатец второй драный и соорудила на рот повязку. Было ей не страшно, только боялась, что застудится. "Лежишь вот, за- раза ты, квартиру продал и лежишь",н пыхтела Антонина, не зная, с какого боку к нему подойти. Сухонькая, почти костлявая, она отволокла мешок ближе к ванне, удивившись, до чего легок, будто пухом набит. Вони она не слышала. Жалко ей было портить такую большую пленку, подумала - может, сгодится, если потихоньку ее от него высвободить, а потом отмыть. Надо ж, снабжают их, скоропомощных, такой пленкой, не жалко для бомжей. Но, вспомнив про чесотку, решила уж без жалости резать, так и легче; надо ей собой рисковать, заразу в дом нести! Одежды до того были на нем гнилые, что и сами распадались, вшивые. Избавившись с трудом от гнилья, Антонина облила ему растворчиком в паху, тощую бороденку и голову, уничтожая вшей. Должно было обождать ми- нут пять, чтобы жидкость подействовала. Он лежал голый на кафельном, за- литом и хлоркой, и ядом полу, и его надо было еще остричь, а потом уж класть в ванну. Вода, которую пустила баба, как на морозе, дышала паром, но Антонина отчего-то переживала и ругалась, будто ее обманывали, и лился кипяток вместо горячей. Потом стригла голову, выбрасывая трав- леные космы волос в ведро. Ножницы были тупые, здешние, и она материла уже эти ножницы, похожие на плоскогубцы. Тот покойно и теплей похрипывал - может, испытывая небесную легкость, что вши исчезли. Баба думала легко его поднять, но вдруг надорвалась - он будто и тяжелей сделался без по- лиэтилена, без гнилых своих одежд, без волос и вшей, так что Антонина отчаялась. Нет у нее сил тащить этот груз в ванну. Потопталась. Решилась было уйти и звать охрану, пускай тащут. Но знала же она, что не станут и луч- ше спрячутся, бросят его, а он-то на полу лежит. Жалко, что на полу. Нельзя так. Да и доктор, может, ругаться будет, что бросили. "Тьфу ты, да не надорвусь, легкий же он, откуда в нем весу взяться, а я дура! Ну, давай, чего развалился, мне, что ль, зубами тебя тащить? Вставай на но- ги, хоть упрись, слышь, а то брошу. Понарожали вас, толку-то, только знаете, что жрать да пить. А ну, упрись, сказала, давай, что я, одна надрываться буду, что мне, делов других нету!" Взвалила его, тужась из последних сил, на живот. "Ногу затаскивай!" - кричит, и тут почудилось ей, что стало от крика и легче. И он-то захрипел, захрипел - и перетащил ногу одну, трясущуюся и скрюченную, в корыто. "Другую давай, я ж держу, вон водичка горячая, ну ты упрись, не жалей-то себя, рано еще". И другая его нога, шатаясь и дрожа, опустилась в дымящуюся воду. Тут баба и его спустила потихоньку. "Ух, отмокай... Ну и вони с тебя, ну и вони..." Уверовала Антонина, что он слышит, все понимает. Мыть его потому стеснялась и противилась, но видя, что он не двигается, а только будто млеет, покричала да принялась тереть. От воды валил столбом пар - и он то пропадал в нем, то вдруг являлся, так что баба и отмывала его, ничего в том чаду не видя, только без умолку горячечно выговариваясь: "Я мужа своего сроду не мыла, а тебя вон мою... Ну чего ж вам не живется, зара- зам, и охота вам ходить-то в говне... А потом отмывай вас от этого гов- на, а ты знаешь, какая у меня зарплата, да я еще вас должна отмывать, сраных да ссаных, тьфу... Вот одни люди работают всю жизть, горбатятся и помирают потом с грыжей, с пустыми карманами, никому не нужны, хоть и работали, а другие не работали ни в жисть, и такие же им права - ванна, горячая вода..." Вода теперь шумно хлестала из душа, ванна обмелела, таял и белый чис- тый столб пара. Баба стояла с душем в руках, который держала, будто по- жарный шланг, и тушила, где видела, оставшуюся тлеть грязь. Думая о той грязи, Антонина вдруг стихла и ослабла, увидав с ног до головы и всего этого человека. Это был молодой человек, чуть не мальчик, но измученный и тощий, как старик. Чесотка сделала его кожу одной темнотой, и только лицо да руки были режущей белизны, красоты. Он лежал в корыте грязной больничной ванны так глубоко и убито, будто висел, приколоченный к ней гвоздями. Что баба силилась отмыть как грязь, но так и не отмыла - свинцовые полосы, черные пятна - были раны. Но та- кой, израненный, и делался он вдруг человеком, так что у Антонины сщеми- ло не своей болью сердце. Тишина в санобработке, недвижная и тяжкая, что оглоушила ее, теперь ушла в сырой холодный покойный воздух, в подпол и стены кафеля: человек этот не дышал и был, чудилось, давно уже мертв. Не двигаясь с места, Антонина отстаивала минуту за минутой с долготой то ли мучения, то ли терпения, и не зная, как теперь быть. Живая душа, одна во всей этой воздушной непостижимой тиши, баба никак не могла оду- маться и начать выполнять ту другую работу, которая и не была для нее другой, черная да сподручная. В том, кого она обрабатывала, готовилась уж вытащить, больше не было жизни; и такой вот чужой, будто убитый, он и все вокруг делал другим, чужим. Стоя недвижно, ничего не знающая, не помнящая, баба глядела и глядела на него, как он лежит, и взгляд ее из- мучивали белокожие и гладкие, что небесные, его ручонки - уроды в том панцирном, рачьем от чесотки теле, невесомые, от вида которых только что и сщемит жалостью. Сутки дежурства у всех одинаково подходили к концу. Народец же в гор- больнице начинал шевелиться, вставать. Хождения начинались с докторов. Доктор, объявившийся под утро в приемном покое, обнаружил в санобработке свежевымытый труп, узнав от одинешенькой санитарки только то, что всех она звала, но никто не пришел. Охранники, спросонья, с похмелья, не взяли в толк, что санитарка, бу- дившая их, просила вытащить из ванны труп. Но когда выяснилось, что это труп и что бомж так и помер на обработке, они с унынием пошагали делать свое дело н охрана тут, позарившись на добавку в деньгах, отвечала и за морг. Доктор, усталый и дремучий, оформлял теперь, сидя безвылазно в ка- бинетике, эту смерть. Делала что-то и гундосая плаксивая медсестра, ко- торой не дали доспать,н писала по трупу исходные данные зеленкой, как тут и было положено; на кастрюлях пищеблока малевали номерняки отделений масляной, всегда отчего-то кроваво-красной краской; на синих казенных пижамах вытравляли учетные номера хлоркой; подушки, простыни, пододеяль- ники, халаты, полотенца штамповали, будто бумажно-важные, той же пе- чатью, что и больничные листы, свидетельства о смерти, акты о приемке вещей или накладные, а трупы метили зеленкой. Все не спали, все трудились. И хоть промаялись почти сутки без дела, но теперь, под конец, ругались, что без отдыха все сутки работали. И точно так, променяв праздник на двойную оплату, почти и не праздновав, а отбывая дежурство, вдруг откуда-то помнили, что праздник был - и вот под конец испортился, сгорел. И все жалели да жаловались, что неизвестный умер. Труп вынуждал оставаться на рабочих местах - и только охранники, которые скоренько спустили его лифтом в подвал морга, хоть и глотнули в том подвале холода, сменились и ушли по домам. Всех дольше убиралась в санобработке санитарка, глядя безрадостно куда-то под ноги, в пол. Кто ходил, бегал кругом - доктор, сестра, охранники,н успели, растоптав лужи натекшей тут водицы, ядовитой да с хлоркой, нахлюпать по всему приемно- му, во всю прямую его коридоров извилину. И ползала баба с тряпкой и с тазиком, не разгибая спины, из конца в конец, и тихонько от бессилия плакала... Когда после праздников заработала и приехала труповозка, то не обнару- жили тела - тела неизвестного. В леденящей пещере морга бетонная лавка была голо покрыта белой, в темнотах мертвецкого пота, простыней. Ту лав- ку и простыню опознали охранники, которые собственными руками сгружали тело неизвестного, завернутое ими, чтобы не заразиться. Только оно и должно было храниться в морге. Все праздничные дни никто больше в боль- нице не умирал, будто терпели, так что охранники, той ночью разок спус- тившись в подвал, уже и не наведывались и не могли знать, когда оно точ- но исчезло. Но булыжная дверь, что вела с больничного двора в подвал, оказалось, не имела вот уж год замка, и потому прибывшей по вызову мили- цией был установлен как сам собой разумеющийся факт ограбления. Это чудо - кража трупа бомжа из морга,н обнародованное с пылу да с жару столичны- ми газетками, ужаснуло читающую Москву. Но на другой день о нем уже ник- то не помнил, только разве в самой больнице, где приказом главврача уво- лили нерадивых охранников на произвол судьбы и врезали замок в дверь морга.